Неточные совпадения
Поймал его Пахомушка,
Поднес к
огню, разглядывал
И молвил: «Пташка малая,
А ноготок востер!
Дыхну — с ладони скатишься,
Чихну —
в огонь укатишься,
Щелкну — мертва покатишься,
А все ж ты, пташка малая,
Сильнее мужика!
Окрепнут скоро крылышки,
Тю-тю! куда ни вздумаешь,
Туда и полетишь!
Ой ты, пичуга малая!
Отдай свои нам крылышки,
Все царство облетим,
Посмотрим, поразведаем,
Поспросим — и дознаемся:
Кому живется счастливо,
Вольготно на Руси...
— Да вот, как вы сказали,
огонь блюсти. А то не дворянское дело. И дворянское дело наше делается не здесь, на выборах, а там,
в своем углу. Есть тоже свой сословный инстинкт, что должно или не должно. Вот мужики тоже,
посмотрю на них другой раз: как хороший мужик, так хватает земли нанять сколько может. Какая ни будь плохая земля, всё пашет. Тоже без расчета. Прямо
в убыток.
Наконец Манилов поднял трубку с чубуком и поглядел снизу ему
в лицо, стараясь высмотреть, не видно ли какой усмешки на губах его, не пошутил ли он; но ничего не было видно такого, напротив, лицо даже казалось степеннее обыкновенного; потом подумал, не спятил ли гость как-нибудь невзначай с ума, и со страхом
посмотрел на него пристально; но глаза гостя были совершенно ясны, не было
в них дикого, беспокойного
огня, какой бегает
в глазах сумасшедшего человека, все было прилично и
в порядке.
Дуня подняла револьвер и, мертво-бледная, с побелевшею, дрожавшею нижнею губкой, с сверкающими, как
огонь, большими черными глазами,
смотрела на него, решившись, измеряя и выжидая первого движения с его стороны. Никогда еще он не видал ее столь прекрасною.
Огонь, сверкнувший из глаз ее
в ту минуту, когда она поднимала револьвер, точно обжег его, и сердце его с болью сжалось. Он ступил шаг, и выстрел раздался. Пуля скользнула по его волосам и ударилась сзади
в стену. Он остановился и тихо засмеялся...
Вода сбыла, и мостовая
Открылась, и Евгений мой
Спешит, душою замирая,
В надежде, страхе и тоске
К едва смирившейся реке.
Но, торжеством победы полны,
Еще кипели злобно волны,
Как бы под ними тлел
огонь,
Еще их пена покрывала,
И тяжело Нева дышала,
Как с битвы прибежавший конь.
Евгений
смотрит: видит лодку;
Он к ней бежит, как на находку;
Он перевозчика зовет —
И перевозчик беззаботный
Его за гривенник охотно
Чрез волны страшные везет.
Впечатление огненной печи еще усиливалось, если
смотреть сверху, с балкона: пред ослепленными глазами открывалась продолговатая,
в форме могилы, яма, а на дне ее и по бокам
в ложах, освещенные пылающей игрой
огня, краснели, жарились лысины мужчин, таяли, как масло, голые спины, плечи женщин, трещали ладони, аплодируя ярко освещенным и еще более голым певицам.
Подойдя к столу, он выпил рюмку портвейна и, спрятав руки за спину,
посмотрел в окно, на небо, на белую звезду, уже едва заметную
в голубом, на
огонь фонаря у ворот дома.
В памяти неотвязно звучало...
Огонь лампы, как бы поглощенный медью самовара, скупо освещал три фигуры, окутанные жарким сумраком. Лютов, раскачиваясь на стуле, двигал челюстями, чмокал и
смотрел в сторону Туробоева, который, наклонясь над столом, писал что-то на измятом конверте.
Самгин лег, но от усталости не спалось, а через две остановки
в купе шумно влез большой человек, приказал проводнику зажечь
огонь,
посмотрел на Самгина и закричал...
Лошади подбежали к вокзалу маленькой станции, Косарев, получив на чай, быстро погнал их куда-то во тьму,
в мелкий, почти бесшумный дождь, и через десяток минут Самгин раздевался
в пустом купе второго класса,
посматривая в окно, где сквозь мокрую тьму летели злые
огни, освещая на минуту черные кучи деревьев и крыши изб, похожие на крышки огромных гробов. Проплыла стена фабрики, десятки красных окон оскалились, точно зубы, и показалось, что это от них
в шум поезда вторгается лязгающий звук.
Слабенький и беспокойный
огонь фонаря освещал толстое, темное лицо с круглыми глазами ночной птицы; под широким, тяжелым носом топырились густые, серые усы, — правильно круглый череп густо зарос енотовой шерстью. Человек этот сидел, упираясь руками
в диван, спиною
в стенку,
смотрел в потолок и ритмически сопел носом. На нем — толстая шерстяная фуфайка, шаровары с кантом, на ногах полосатые носки;
в углу купе висела серая шинель, сюртук, портупея, офицерская сабля, револьвер и фляжка, оплетенная соломой.
Клим
посмотрел на людей, все они сидели молча; его сосед, нагнувшись, свертывал папиросу. Диомидов исчез. Закипала, булькая, вода
в котлах; усатая женщина полоскала
в корыте «сычуги», коровьи желудки, шипели сырые дрова
в печи. Дрожал и подпрыгивал
огонь в лампе, коптило надбитое стекло.
В сумраке люди казались бесформенными, неестественно громоздкими.
Клим сел против него на широкие нары, грубо сбитые из четырех досок;
в углу нар лежала груда рухляди, чья-то постель. Большой стол пред нарами испускал одуряющий запах протухшего жира. За деревянной переборкой, некрашеной и щелявой, светился
огонь, там кто-то покашливал, шуршал бумагой. Усатая женщина зажгла жестяную лампу, поставила ее на стол и,
посмотрев на Клима, сказала дьякону...
Чтоб избежать встречи с Поярковым, который снова согнулся и
смотрел в пол, Самгин тоже осторожно вышел
в переднюю, на крыльцо. Дьякон стоял на той стороне улицы, прижавшись плечом к столбу фонаря, читая какую-то бумажку, подняв ее к
огню; ладонью другой руки он прикрывал глаза. На голове его была необыкновенная фуражка, Самгин вспомнил, что
в таких художники изображали чиновников Гоголя.
Ушли и они. Хрустел песок.
В комнате Варавки четко и быстро щелкали косточки счет. Красный
огонь на лодке горел далеко, у мельничной плотины. Клим, сидя на ступени террасы,
смотрел, как
в темноте исчезает белая фигура девушки, и убеждал себя...
Он бросил недокуренную папиросу, она воткнулась
в снег свечой,
огнем вверх, украшая холодную прозрачность воздуха кудрявой струйкой голубого дыма. Макаров
смотрел на нее и говорил вполголоса...
По двору
в сарай прошли Калитин и водопроводчик, там зажгли
огонь. Самгин тихо пошел туда, говоря себе, что этого не надо делать. Он встал за неоткрытой половинкой двери сарая; сквозь щель на пальто его легла полоса света и разделила надвое; стирая рукой эту желтую ленту, он
смотрел в щель и слушал.
Город уже проснулся, трещит, с недостроенного дома снимают леса, возвращается с работы пожарная команда, измятые, мокрые гасители
огня равнодушно
смотрят на людей, которых учат ходить по земле плечо
в плечо друг с другом, из-за угла выехал верхом на пестром коне офицер, за ним, перерезав дорогу пожарным, громыхая железом, поползли небольшие пушки, явились солдаты
в железных шлемах и прошла небольшая толпа разнообразно одетых людей, впереди ее чернобородый великан нес икону, а рядом с ним подросток тащил на плече, как ружье, палку с национальным флагом.
— Макаров — ругает ее. Ушел, маньяк. Я ей орхидеи послал, — бормотал он, смяв папиросу с
огнем в руке, ожег ладонь,
посмотрел на нее, сунул
в карман и снова предложил...
Готовится ли его любимое блюдо, она
смотрит на кастрюлю, поднимет крышку, понюхает, отведает, потом схватит кастрюлю сама и держит на
огне. Трет ли миндаль или толчет что-нибудь для него, так трет и толчет с таким
огнем, с такой силой, что ее бросит
в пот.
Не только от мира внешнего, от формы, он настоятельно требовал красоты, но и на мир нравственный
смотрел он не как он есть,
в его наружно-дикой, суровой разладице, не как на початую от рождения мира и неконченую работу, а как на гармоническое целое, как на готовый уже парадный строй созданных им самим идеалов, с доконченными
в его уме чувствами и стремлениями,
огнем, жизнью и красками.
Она еще неодушевлена,
в глазах нет жизни,
огня. Но вот он посадит
в них две магические точки, проведет два каких-то резких штриха, и вдруг голова ожила, заговорила, она
смотрит так открыто,
в ней горят мысль, чувство, красота…
Вера с семи часов вечера сидела
в бездействии, сначала
в сумерках, потом при слабом
огне одной свечи; облокотясь на стол и положив на руку голову, другой рукой она задумчиво перебирала листы лежавшей перед ней книги,
в которую не
смотрела.
Показался свет и рука, загородившая
огонь. Вера перестала
смотреть, положила голову на подушку и притворилась спящею. Она видела, что это была Татьяна Марковна, входившая осторожно с ручной лампой. Она спустила с плеч на стул салоп и шла тихо к постели,
в белом капоте, без чепца, как привидение.
Гончарова.], поэт, — хочу
в Бразилию,
в Индию, хочу туда, где солнце из камня вызывает жизнь и тут же рядом превращает
в камень все, чего коснется своим
огнем; где человек, как праотец наш, рвет несеяный плод, где рыщет лев, пресмыкается змей, где царствует вечное лето, — туда,
в светлые чертоги Божьего мира, где природа, как баядерка, дышит сладострастием, где душно, страшно и обаятельно жить, где обессиленная фантазия немеет перед готовым созданием, где глаза не устанут
смотреть, а сердце биться».
У многих
в глазах прятался
огонь, хотя они и
смотрели, по обыкновению, сонно и вяло.
Затверживаешь узор ближайших созвездий,
смотришь на переливы этих зеленых, синих, кровавых
огней, потом взгляд утонет
в розовой пучине Млечного Пути.
По горам,
в лесу,
огни, точно звезды, плавали, опускаясь и подымаясь по скатам холмов: видно было, что везде расставлены люди, что на нас
смотрели тысячи глаз, сторожили каждое движение.
Я остался и вслушивался
в треск кузнечиков, доносившийся с берега,
в тихий плеск волн;
смотрел на игру фосфорических искр
в воде и на дальние отражения береговых
огней в зеркале залива.
Его называют огневой, потому что он
смотрит, между прочим, за
огнями; и когда крикнут где-нибудь
в углу: «Фитиль!» — он мчится что есть мочи по палубе подать
огня.
Я
смотрел на городские
огни: все кругом их таилось
в сумраке.
Я
смотрю вдаль, где чуть-чуть видно мелькают силуэты судов, и вижу миллионы
огней в разных местах.
Любимым местом Дерсу был уголок около печки. Он садился на дрова и подолгу
смотрел на
огонь.
В комнате для него все было чуждо, и только горящие дрова напоминали тайгу. Когда дрова горели плохо, он сердился на печь и говорил...
Вечером, после ужина, я пошел
посмотреть, что он делает. Дерсу сидел, поджав под себя ноги, и курил трубку. Мне показалось у него так уютно, что я не мог отказать себе
в удовольствии погреться у
огня и поговорить с ним за кружкой чая.
Стрелки недолго сидели у
огня. Они рано легли спать, а мы остались вдвоем с Дерсу и просидели всю ночь. Я живо вспомнил реку Лефу, когда он впервые пришел к нам на бивак, и теперь опять, как и
в тот раз, я
смотрел на него и слушал его рассказы.
Луна совершенно исчезла. С неба сыпался мелкий снег.
Огонь горел ярко и освещал палатки, спящих людей и сложенные
в стороне дрова. Я разбудил Дерсу. Он испугался спросонья,
посмотрел по сторонам, на небо и стал закуривать свою трубку.
В 12 часов я проснулся. У
огня сидел китаец-проводник и караулил бивак. Ночь была тихая, лунная. Я
посмотрел на небо, которое показалось мне каким-то странным, приплюснутым, точно оно спустилось на землю. Вокруг луны было матовое пятно и большой радужный венец.
В таких же пятнах были и звезды. «Наверно, к утру будет крепкий мороз», — подумал я, затем завернулся
в свое одеяло, прижался к спящему рядом со мной казаку и опять погрузился
в сон.
После того как раковины просохли, китайцы осторожно ножами отделили жемчужины от створок и убрали их
в маленькие кожаные мешочки. Пока я был у тазов и
смотрел, как китайцы ловят жемчуг, незаметно подошел вечер.
В нашей фанзе зажгли
огонь.
Наконец часам к одиннадцати ночи гул смолкает, и матушка посылает на село
посмотреть, везде ли потушены
огни. По получении известия, что все
в порядке, что было столько-то драк, но никто не изувечен, она, измученная, кидается
в постель.
И когда я опять произнес «Отче наш», то молитвенное настроение затопило душу приливом какого-то особенного чувства: передо мною как будто раскрылась трепетная жизнь этой огненной бесконечности, и вся она с бездонной синевой
в бесчисленными
огнями, с какой-то сознательной лаской
смотрела с высоты на глупого мальчика, стоявшего с поднятыми глазами
в затененном углу двора и просившего себе крыльев…
В живом выражении трепетно мерцающего свода мне чудилось безмолвное обещание, ободрение, ласка…
Полуянов ничего не ответил, продолжая хмуриться. Видимо, он был не
в духе, и присутствие Харитины его раздражало, хотя он сам же потащил ее. Он точно сердился даже на реку, на которую
смотрел из-под руки с каким-то озлоблением. Под солнечными лучами гладкое плесо точно горело
в огне.
— А вот и нет… Сама Прасковья Ивановна. Да… Мы с ней большие приятельницы. У ней муж горький пьяница и у меня около того, — вот и дружим… Довезла тебя до подъезда, вызвала меня и говорит: «На, получай свое сокровище!» Я ей рассказывала, что любила тебя
в девицах. Ух! умная баба!..
Огонь.
Смотри, не запутайся… Тут не ты один голову оставил.
Мастер, стоя пред широкой низенькой печью, со вмазанными
в нее тремя котлами, помешивал
в них длинной черной мешалкой и, вынимая ее,
смотрел, как стекают с конца цветные капли. Жарко горел
огонь, отражаясь на подоле кожаного передника, пестрого, как риза попа. Шипела
в котлах окрашенная вода, едкий пар густым облаком тянулся к двери, по двору носился сухой поземок.
Он сидел на краю печи, свесив ноги, глядя вниз, на бедный
огонь свечи; ухо и щека его были измазаны сажей, рубаха на боку изорвана, я видел его ребра, широкие, как обручи. Одно стекло очков было разбито, почти половинка стекла вывалилась из ободка, и
в дыру
смотрел красный глаз, мокрый, точно рана. Набивая трубку листовым табаком, он прислушивался к стонам роженицы и бормотал бессвязно, напоминая пьяного...
Как реакция после напряженной деятельности, когда надо было выиграть время и заставить себя преодолеть усталость, чтобы дойти до лесу, вдруг наступил покой и полный упадок сил. Теперь опасность миновала. Не хотелось ничего делать, ничего думать. Я безучастно
смотрел, как перемигивались звезды на небе, как все новые и новые светила, словно алмазные
огни, поднимались над горизонтом, а другие исчезали
в предрассветной мгле.
Ганя, во фраке, со шляпой
в руке и с перчатками, стоял пред нею молча и безответно, скрестив руки и
смотря на
огонь.
К
огню он питал какое-то болезненное пристрастие и по целым часам неподвижно
смотрел на пылавшие кричные
огни, на раскаленные добела пудлинговые печи, на внутренность домны через стеклышко
в фурме, и на его неподвижном, бесстрастном лице появлялась точно тень пробегавшей мысли.
Только когда Евгения Петровна одевала ее за драпировкою
в свое белье и теплый шлафрок, Лиза долго
смотрела на
огонь лампады, лицо ее стало как будто розоветь, оживляться, и она прошептала...
Более всего любил я
смотреть, как мать варила варенье
в медных блестящих тазах на тагане, под которым разводился
огонь, — может быть, потому, что снимаемые с кипящего таза сахарные пенки большею частью отдавались нам с сестрицей; мы с ней обыкновенно сидели на земле, поджав под себя ноги, нетерпеливо ожидая, когда масса ягод и сахара начнет вздуваться, пузыриться и покрываться беловатою пеленою.
Выходит он под конец на поляну широкую, и посередь той поляны широкой стоит дом не дом, чертог не чертог, а дворец королевский или царский, весь
в огне,
в серебре и золоте и
в каменьях самоцветных, весь горит и светит, а
огня не видать; ровно солнушко красное, индо тяжело на него глазам
смотреть.